Ежегодно в конце мая Международный фестиваль «Интермузей» объединяет музейных работников, учёных, художников, предпринимателей, государственных деятелей и гражданское общество для обсуждения проблем, диалога и обмена опытом. Тема 2025 года — «Музей — лаборатория наследия» — представляет музеи как место встречи традиций и современных технологий, где культурное наследие становится основой для творчества, образования и вдохновения. В деловой программе фестиваля принял участие и фонд «Свет», став партнером сессии «Мифы и заблуждения в музейной инклюзии».

Что плохого в современных мифах?

Модератор круглого стола, заместитель директора по развитию Государственного музея истории российской литературы имени Даля Ксения Белькевич предложила участникам обсуждения опровергнуть мифы, которые тормозят процесс музейной инклюзии. Но для начала неплохо бы разобраться, почему вообще этот процесс оброс таким большим количеством мифов и заблуждений. Все мы понимаем: когда людям не хватает научных знаний и опыта, чтобы объяснить явления окружающей действительности, в ход идет воображение. Так рождаются мифы, которые сегодня необходимы для знакомства с культурным кодом людей из далекого прошлого, но совершенно неприемлемы как основа восприятия современных социальных отношений и процессов.

Дело в том, что центральный момент практически каждого мифа – встреча человека с чем-то неизведанным, непонятным. И это непонятное, к которому относится также взаимодействие с людьми с ограниченными возможностями здоровья, вызывает у нас страх, неприятие, отторжение. А мифы дают готовые объяснения, позволяющие избегать личной вовлеченности и не затрачивать собственный эмоциональный ресурс на непростые размышления об инклюзивных ценностях. Это, конечно, комфортно, но ведь чтобы развиваться, зону комфорта надо покинуть. Поэтому – задаем себе вместе с участниками круглого стола вопросы, которые чаще всего отражают заблуждения о музейной инклюзии, прокачиваем инклюзивное мышление и двигаемся вперед.

Инклюзия равна доступности?

У генерального директора благотворительного фонда «Свет» Эльвиры Гарифулиной нет сомнений: знак равенства между этими двумя понятиями ставить нельзя. Хотя, по ее словам, зачастую именно отсутствие доступности является тем барьером, который не позволяет активно вовлекать в жизнь музея разные целевые аудитории.

«Инклюзия – это не только доступность, – говорит Эльвира Гарифулина. – Потому что инклюзия – это еще и вовлеченность, и возможность прикасаться к произведениям искусства людям с разными потребностями, представителям разных сообществ. Более того, важно добавить: у нас может быть прекрасно организованная инфраструктура, тактильные модели экспонатов, аудиогиды для людей с особыми потребностями, сопроводительные таблички на ясном языке и так далее. Но вся эта доступность не спасет, если мы в принципе не будем стремиться стать интересными для разных целевых групп, если мы не будем показывать свое уважительное, доброжелательное отношение к разным целевым аудиториям и информировать их о возможности посещения наших музеев».

Татьяна Кубасова – заместитель директора по научно-исследовательской работе Дарвиновского музея, одного из лидеров в области инклюзивных практик, полностью с этим согласна. Она говорит: «Есть музеи в разных регионах России, в разных городах, которые развивают инклюзию, обучают своих сотрудников и понимают, что цель музея не в создании доступной среды, а именно в том, чтобы благодаря этой доступной среде дать возможность любому посетителю (любому без исключения!) прийти в музей, познакомиться с его экспозицией и коллекциями. И если это знакомство произошло, если диалог состоялся, то абсолютно неважно, есть у вас в музее пандус или нет».

Инклюзия – это обязанность только тех сотрудников, у которых такая работа записана в должностных инструкциях?

«Развитие в музеях инклюзивных программ требует участия абсолютно всех сотрудников, и только их взаимодействие между собой позволяет создавать действительно инклюзивные продукты», – считает Никита Большаков, куратор программ доступности и инклюзии Музея криптографии.

В качестве иллюстрации своих слов он вспомнил недавний случай: «Мы разрабатывали методичку по мультимедийной доступности и в процессе ее подготовки столкнулись с неожиданным фактом. Оказывается, дизайнеру методички тоже необходимо помнить про то, что она должна выполнять инклюзивную функцию и быть доступной для чтения скринридером...»

При этом Никита Большаков уверен: «Если о подобных вещах будет задумываться только один человек – куратор инклюзивных программ, который в одиночку бьется во все двери, то так ничего не сработает. Однако пока, на мой взгляд, нет музеев, в которых абсолютно все сотрудники в одинаковой степени разделяют инклюзивные ценности, так что на текущем этапе лидер всё-таки необходим».

В 2023 году фонд «Свет» совместно с Российским комитетом Международного совета музеев (ИКОМ России) и международной исследовательской компанией Ipsos опросили более 600 респондентов из 311 музеев, чтобы выяснить, кто у них занимается инклюзией. Исследование показало, что в большинстве музеев проводится инклюзивная работа, однако, только 5% опрошенных из их числа сообщили, что у них есть отдел по доступности музея. 9% сказали, что у них есть закрепленный человек, занимающийся исключительно вопросами инклюзии. «Но по обратной связи от музеев, которые реально развивают инклюзию, мы видим: если нет тех лидеров, которые являются связующим звеном между музеем и инклюзивной аудиторией, кто продвигает идею инклюзии среди сотрудников и, может быть, даже драйвят руководителя на эту тему, то серьезного прогресса не будет», — говорит Эльвира Гарифулина.

Светлана Телицына, эксперт в области музейной инклюзии, дополнила: «Инклюзивный отдел в музее – это, конечно, хорошо. Даже если это не отдел, а просто один сотрудник-куратор, но он настоящий лидер – всё равно замечательно. Однако самое главное, чтобы руководство культурной институции не просто делегировало развитие инклюзии своим подчиненным, а в первую очередь на своем уровне, в самом верхнем эшелоне, приняло решение идти по направлению к инклюзии».

Для работы музеев с инклюзивными практиками нужен единый стандарт?

К сожалению, нередко бывает так: в музее вроде бы что-то сделано для инклюзии, но почему-то это не работает. Например, на его сайте есть качественная карта доступности, но она не соответствует реальности, и музей не может обеспечить доступное посещение для разных целевых групп. В чем же дело?

«Скорее всего, в том, что инклюзия понимается всеми людьми неодинаково», – предполагает Татьяна Кубасова. Да, видимо, в музее, где всё взаимодействие с посетителями с особыми потребностями сводится к размещению в интернете карты доступности, и правда считают, что свою задачу по развитию инклюзии они выполнили. И вот поэтому, по мнению Татьяны Кубасовой, нужно иметь стандарты использования инструментов, необходимых для работы с той или иной целевой аудиторией. В первую очередь, к таким инструментам относятся ассистивные технологии, которые позволяют расширить возможности человека с теми или иными ограничениями здоровья в процессе восприятия информации. Но загонять всю музейную инклюзию в жесткие рамки стандартов тоже нельзя, поскольку все музеи разные, точно так же, как и их посетители. Подход к работе с инклюзивной аудиторией должен формироваться внутри самого музея в зависимости от того, кто туда приходит и какие потребности есть у этих людей.

Главное в инклюзивном подходе – упрощение, незамысловатость передачи смыслов?

Координатор программ доступности и инклюзии Музея русского импрессионизма Елизавета Кабаева не только методист, но и экскурсовод, работающий с особыми посетителями. «Для меня адаптировать материал, доступно донести его до аудитории вовсе не значит упростить и отказаться от каких-то важных для нарратива понятий, – говорит Елизавета. – Скорее это умение объяснять. Часто, чтобы четче и понятнее сформулировать объяснение, надо в первую очередь самой хорошо разобраться в материале, а для этого приходится гораздо глубже погружаться в него. И тогда при необходимости можно разложить этот материал на более мелкие шаги, чтобы объяснить какое-то понятие посетителю. Вот недавно к нам на экскурсию приходила незрячая девушка, и я ей пыталась объяснить, что такое дивизионизм: про манеру письма, про дробные, точечные мазки. Но у нее никогда не было визуального опыта, поэтому она не очень понимала, в принципе, что такое мазок в живописи. И мы начали разбирать разные аспекты, которые связаны с работой художника: что такое холст, что такое грунт, что такое масло и так далее. Всё это объяснение подкреплялось ассистивным материалом, кисточками, фрагментами холста и прочим. И вот так мы маленькими шажочками пришли к объяснению понятия дивизионизма».

Еще по поводу адаптации материала для разных аудиторий Елизавета Кабаева обратила внимание на то, что тут важна цель экскурсионной программы. «Мы можем преследовать разные цели: образовательную, досуговую, рекреационную, коммуникационную. Сам посетитель может приходить тоже со своими целями. Поэтому неукоснительно следовать заранее подготовленной методической разработке – это не самая хорошая идея. Я думаю, что у человека, который работает с аудиторией в музейном зале должна быть гибкость, чтобы слышать свою аудиторию, понимать ее цель и подстраивать под нее уровень сложности и формат подачи информации».

Развитие инклюзии в музее требует больших затрат и ресурсов?

«Конечно, ресурсы нужны, и я думаю, что все это понимают. Это честный ответ», – сказал Алексей Дебабов, начальник отдела междисциплинарных проектов ГМИИ им. Пушкина. По его словам, в Пушкинском музее инклюзивные программы уже на протяжении восьми лет развиваются благодаря устойчивой поддержке Александра Александровича Светакова и благотворительного фонда «Свет». Но начиналось всё больше десяти лет назад с инициативы одного заинтересованного человека.

«Ноль рублей, ноль каких-то подручных средств, просто инициатива, – вспоминает Алексей Дебабов. –  И все начинают с этого нуля. То есть для того, чтобы в культурной институции начались инклюзивные практики, прежде всего нужен человек, который возьмет на себя ответственность делать это устойчиво. Потому что, если ты начал что-то, ты уже за это отвечаешь. И если ты ответственно подходишь к этому делу, то оно может вырасти во что-то большое и хорошее».

У фонда «Свет» есть разные номинации грантовой поддержки музеев. Гранты до трех миллионов рублей – для музеев, которые только начинают инклюзивные практики или считают себя пока еще не очень опытными в этом деле. А музеи, уже зарекомендовавшие себя в разработке и реализации инклюзивных программ, могут получить поддержку до пяти миллионов рублей. «И вот, казалось бы, есть все необходимые составляющие: донор, который готов поддерживать инклюзию, и законодательство, которое обязывает музеи развивать ее. И знаете, что мы заметили? Когда мы объявляли грантовый конкурс на онлайн-площадке, то просили коллег из Минкульта сделать рассылку этой информации по разным музеям, поскольку всегда стараемся по максимуму использовать инструменты информирования. И тогда на площадке зарегистрировалось много музеев, которые заявили о себе и на этом потерялись. Нам стало интересно, в чём дело: технические сложности или еще что-то…  Мы позвонили в несколько таких музеев и спросили, что дальше, как мы можем им помочь сделать следующий шаг. На что нам ответили: “Нас обязали это сделать, вот мы и зарегистрировались. На этом всё...” Так что даже когда есть возможность получить финансирование, это мало что реально решает. Пока нет желания, энтузиазма и понимания, ради чего музею это надо, даже благоприятные внешние факторы, к сожалению, не помогают», - говорит Эльвира Гарифулина.

Инклюзивные программы нужны только для специальных групп посетителей?

Этот вопрос тесно связан с предыдущим, и от ответа на него зависит гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Если в том или ином музее этот ответ будет положительным, то результат развития инклюзивных программ, к сожалению, может оказаться отрицательным. Ведь тогда руководство музея станет рассуждать примерно так: «В наш музей люди с инвалидностью не ходят, а значит, инклюзивные программы нам не нужны». Согласитесь, это очень напоминает рассуждения о том, что было сначала – курица или яйцо. Вот только правильность выбора в данном случае легко проверить, если действовать исходя из убеждения, что инклюзивные программы нужны в первую очередь самим музеям.

Очень правильно заметила Светлана Телицына: «Инклюзия – это даже не дорога с двусторонним движением, а сложный перекресток, на котором пересекается множество интересов. Если сотрудники и руководство музея поймут, что им это нужно, тогда они найдут и представителей целевой аудитории, и возможность привести их в музей, и людей, которые смогут их сопроводить, и решить массу других вопросов, которые неочевидны, если сам музей не смотрит в этом направлении».

Все носители опыта инвалидности могут быть экспертами музейной инклюзии?

Светлана Телицына утверждает: «Каким бы опытом инвалидности ни обладал человек, у него свой собственный взгляд на то, что комфортно, а что нет. И порой он ориентируется в своих суждениях именно на него. Нельзя считать его экспертом в инклюзивных программах просто потому, что, к примеру, он передвигается на коляске или имеет проблемы со зрением. Это не так. Не зря есть системы обучения экспертов, которые позволяют рассматривать любую задачу музея масштабно, не только с точки зрения носителя определенного опыта, но и с учетом интересов других людей, включая посетителей без инвалидности и сотрудников, которым предстоит воплощать инклюзивный проект».

Участники круглого стола знают на собственном опыте: эксперт эксперту рознь, и даже очень квалифицированные эксперты в каких-то ситуациях не сходятся во мнении. «Поэтому только в спорах рождается истина, когда вы общаетесь с разными специалистами, с разными экспертами, – подчеркивает Татьяна Кубасова. – И в конце концов именно музей должен принять решение, исходя из своих потребностей и понимания того, какая аудитория к нему придет».

Если музей не интерактивный, то он не для детей?

Если взрослые не хотят водить детей в музей без интерактивных экспозиций, их можно понять: они опасаются, что детям там будет неинтересно. Задача музея – разубедить их в этом. «Ведь дети вырастают, и в зависимости от того, в каком музее они выросли, будет продолжаться их история знакомства с музейными коллекциями, – подчеркивает Татьяна Кубасова. – Мы должны понимать это, а также то, что приходящие к нам дети – это будущие взрослые посетители, которые со временем поведут в музеи своих собственных детей».

Эльвира Гарифулина уверена, что даже при отсутствии интерактивных экспозиций у музеев достаточно возможностей заинтересовать любую аудиторию, в том числе и детскую. «Всё зависит от того, как будет организовано взаимодействие с детьми, – подчеркивает Эльвира. – Даже просто рассматривая вместе с юными посетителями детали висящей на стене картины, можно заинтересовать их историческими персонажами и фактами, помочь полюбить историю. Рассказывая о материалах и технологиях, которые использовал художник, можно дать детям знания из некоторых областей физики и химии. А обсуждая сюжет полотна, перейти к важным аспектам взаимоотношений между людьми, их эмоциях и ценностях. И поэтому, мне кажется, у музеев всегда есть возможность быть интересными для всех».

Тактильный макет в экспозиции обеспечивает полную доступность музея для незрячего посетителя?

Обсуждая этот вопрос, все участники круглого стола пришли к выводу, что тактильный макет – это в принципе не самый эффективный инструмент работы. Хорошо, когда он есть, тем более что интерес к нему, как показывает практика, проявляют не только слабовидящие или незрячие. Однако, помимо этого, существует огромный перечень разных инструментов, которые можно использовать в инклюзивных проектах.

Елизавета Кабаева привела несколько примеров удачного использования вспомогательного фонда музеев при организации экскурсии для незрячих людей: материалов различных фактур и отдельных предметов. А Никита Большаков сказал, что на опыте Музея криптографии удостоверился: незрячим и слабовидящим экскурсантам гораздо интереснее тактильных макетов различные мультимедийные инсталляции, с которыми можно взаимодействовать, и которые тоже можно адаптировать, в частности, с помощью специальных аудиорежимов.

Важное дополнение по этой теме сделала Светлана Телицына: до тактильного макета незрячему человеку еще надо добраться. Она вспомнила случай, когда команда из нескольких незрячих людей пыталась попасть на экскурсионную программу с тактильными макетами в одном из региональных музеев. Причем у них в тот раз не было собак-поводырей, только белые тросточки. И охранник музея их не пустил со словами: «Сдайте, пожалуйста, ваши палки, а то вы побьете экспонаты».

«Как эксперт я понимала, сколько было потрачено усилий и денег для того, чтобы создать эти тактильные макеты, разработать программу для незрячих посетителей. А мы застряли на уровне охраны!» – сокрушалась Светлана. Пожалуй, трудно найти более яркий пример того, как ложные установки в головах людей могут тормозить музейную инклюзию и даже сводить на нет усилия, уже предпринятые в данном направлении.

Проблема в том, что музейные работники как часть социума транслируют ровно те установки, которые бытуют в обществе. Так что каждому из нас правильнее было бы не ждать продвинутого инклюзивного мышления от представителей культурных институций, а начинать с самого себя. Вопросов, в которых при этом предстоит разобраться, великое множество. Давайте подумаем обо всём этом, воспользовавшись напутствием Светланы: «Инклюзия в музее начинается в том случае, если первый шаг к ней сделан из сердца».

Посмотреть запись трансляции можно по ссылке.